Учитель из Меджибожа - Страница 91

Вспоминая простые истины, он сидел в своем тесном углу.

Худо-бедно, но ехали. Правда, не так, как в былые времена, ибо каждый раз куда-то исчезал ток и вагону приходилось стоять, выжидая у моря погоды. Но это не смущало Илью, ибо все-таки он ехал, а не шел пешком. К тому же оставалось еще достаточно времени до поезда, а самое главное — рядом толпились добрые соседи, с которыми удавалось переброситься словечком, шуткой… Частые остановки и стоянки трамвая давали хороший повод для острот.

Все-таки доплелся до знакомой остановки, к месту, где когда-то жил добрый и веселый дядюшка! С тревожным сердцем вошел Илья в большой, теперь пустынный двор с разбитыми и полусожженными домишками и флигелями. Только лишь полуодичавшие кошки, испуганно глянув на незнакомого человека, юркнули в развалины.

Он стоял, прислонившись к стволу обгоревшего дерева, и с горечью глядел на этот пустынный, заросший бурьяном двор. Хотел уже было повернуть оглобли, как вдруг из какой-то хилой, полуразвалившейся избушки вышел высокий, сгорбленный человек в пенсне на остром носу, в старомодной помятой шляпе, с зонтиком в руке. На нем мешковато висел сильно истрепанный и весь в заплатах желтый пиджачок допотопных времен. Сквозь толстые стекла пенсне он пристально, чуть испуганно всматривался в военного. Приложив сухонькую руку с длинными пальцами музыканта к большому уху, хрипловатым голосом спросил, кого ищет товарищ. Получив ответ, скорбно махнул рукой, покачал седой головой.

— Да, молодой человек, — вздохнул тяжело, — разве теперь найдешь кого-либо после такого страшного кошмара, который мы тут пережили? Долго еще люди будут искать друг друга после всего ужаса! Слыхали, может быть, про Бабий Яр? Там, за сырецким лесом. Фашисты согнали туда, к яру, десятки тысяч больных стариков, калек, женщин, детей и расстреляли их из пулеметов… А потом они туда, к тому жуткому месту, гнали тысячи и тысячи военнопленных, убивали и сваливали в яр… После массового убийства расстреливали кого попало — разве сочтешь все жертвы? А там были евреи, украинцы, русские. Всех подряд швыряли в эту яму… Нигде в мире не было еще такой могилы. Разве передашь словами, что там творили палачи? В Бабьем Яру еще и поныне, должно быть, бушует невинная кровь наверное ста тысяч жертв — женщин, стариков, детей… Когда ты стоишь над этим яром, кажется, что земля еще колышется от заживо похороненных… Да, больше ста тысяч киевлян нашли в той страшной могиле вечное успокоение. Десятки тысяч горожан угнали палачи в свою Германию на погибель, на муки. Кто остался жив, при оккупантах бежал куда глаза глядят в поисках крова, куска хлеба, подальше от этих варваров… Многие семьи успели выехать, эвакуировались, отправились вместе со своими заводами и фабриками… Где же, милый человек, теперь кого-нибудь сыщешь? Должно пройти немало времени, пока живые вернутся, съедутся, найдут друг друга… Хуже, чем после всемирного потопа!..

Старик, очевидно, принадлежал к тем, у кого сильно болела душа. И он рад был, что встретил человека, перед которым можно излить наболевшую душу… Его темные, блестевшие от непрошеных слез глаза, должно быть, насмотрелись ужасов и теперь, поведав о том, что сам видел, пережил, старик не в силах был совладать с собой.

Ему здесь не было с кем поделиться своими горестями. Он остался одиноким. С первых минут всеми фибрами души возненавидел этих фашистских душегубов. Инженер-электрик по профессии, он чудом избежал казни. Палачи убили его старую жену и дочь: когда гнали к Бабьему Яру их соседей, они выбежали на улицу, чтобы спасти кого-нибудь. В тот самый день он поклялся, что будет нищенствовать, голодать, но на работу не пойдет, не даст света оккупантам. Пусть, гады, погибают в темноте! С тех пор он ушел в себя, редко когда выходил из квартиры. Его несколько раз волокли в полицию, избивали, требовали, чтобы он по-прежнему работал на станции, но он наотрез отказался. Издевались над ним, грозили расстрелять. Он покинул свое жилище, забрался в какой-то подвал и тут остался жить, чудом уцелел, один в опустевшем дворе…

У него был знакомый, хороший приятель, старый парикмахер, у которого еще отец и дед стриглись. Пришли палачи, погнали вместе с толпами стариков, женщин, детей к Яру, к Сырецким лагерям, туда, где были танковые гаражи. Этих людей якобы посадят в поезд и отправят в соседний город, где они будут жить и работать. Это было двадцать девятого сентября сорок первого года. С утра Львовскую улицу заполнила необычная толпа — шли старики, старухи, женщины с маленькими детьми на руках, тащили на колясках свой немудреный домашний скарб, везли больных и калек. Фашистские палачи с автоматами стояли вдоль всей улицы и подгоняли, избивали обреченных. Загнали в мрачные пустые казематы, приказали раздеться, оставить все свои вещи… Вот-вот, мол, придут эшелоны, и всех отправят в другой город на постоянное местожительство. Затем погнали несчастных к Яру и расстреляли из пулеметов. Тысячи и тысячи ни в чем не повинных жителей заполнили глубокий Яр… Вместе с мертвыми в пропасть швыряли раненых, еще живых. И долго после расстрела из пропасти доносились приглушенный плач и крики…

— А упомянутый парикмахер пошел со своим приятелем, добрым мудрым стариком Маргулисом, — продолжал старик. — Кто у нас не знал хорошего мастерового, человека благороднейшей души? Когда я разобрался, куда гонят людей, услыхал стрельбу, доносившуюся со стороны Яра, сказал ему: «Беги со мной, я тебя и твою семью спрячу у себя». А тот ответил: «За что они будут убивать нас, мирных людей?» И еще добавил: «Я пойду, куда весь народ мой идет. Я вместе со всеми…»