Учитель из Меджибожа - Страница 120

120

Она, видимо, что-то хотела сказать о своем отце, который стал жертвой жестокости, но Генрих, ее муж, который все время молча сидел за рулем, вдруг перебил ее:

— Да, Дорис права… Мы только родились, когда началась эта чудовищная бойня, развязанная проклятым Гитлером и его шатией. И все же, когда вспоминаешь, что творили фашисты в те годы, тебя охватывают невыразимый стыд, сожаление, боль, словно и ты в чем-то повинен… И хочется столько сделать для людей, для мира, чтобы хотя бы в какой-то мере искупить вину Германии, людей старшего поколения, давших себя втянуть в эту позорную авантюру… Да, мы были тогда в пеленках, когда творились чудовищные преступления фашистов, много лет с тех пор минуло. Но знаете, всегда, встречаясь со своими русскими друзьями, мне еще стыдно и больно становится смотреть им в глаза… И, видно, немало еще пройдет поколений, пока мы целиком искупим свою вину перед русскими, поляками, евреями, югославами, белорусами, перед многими, многими.

Недавно мы с Дорис были в Освенциме, Майданеке, Треблинке… Не укладывается в голове то, что фашисты там творили! Тысячи и тысячи наших молодых людей из ГДР едут туда, чтобы поклониться праху замученных, сожженных, повешенных…

Он смолк. Спазмы душили его.

Дорис любовно смотрела на своего молодого, застенчивого мужа. Молчаливый, тихий, он редко вступал в разговор, но здесь так убедительно произнес те слова, которые и Дорис хотела высказать, что она поразилась. Куда девалась всегдашняя его сдержанность!

— Хорошо ты, Генрих, говорил… Мы и наши потомки будем умнее, человечнее, чем наши отцы, деды. Закажем детям и внукам никогда не забывать, какие преступления совершили на земле предки. Закажем им, чтобы ездили сюда, как мы с Генрихом, как добрые друзья… Чтобы никогда им не стыдно было посмотреть людям в глаза.

Илья вслушивался в голос молодых своих друзей и одобрительно кивал головой. Их слова ему явно пришлись по душе. Давным-давно точно такие же он тихонько, тайком высказывал отцу Дорис Гансу и некоторым его товарищам. Давным-давно, задолго до того, когда те нашли на бескрайних просторах чужой им страны свои могилы, отдали свои жизни ни за понюшку табаку и ушли в небытие, хотя являлись хорошими людьми и никак не разделяли взглядов фашистских извергов.

Машина вырвалась из густой зелени на днепровскую кручу и остановилась над широким Днепром возле стройного гранитного шпиля, устремленного ввысь. У подножья горел Вечный огонь в честь Неизвестного солдата. Величественный монумент чем-то напоминал часового, который навеки застыл у могилы своего безвестного друга, воина, как грозное напоминание о прошлом.

В ночной тиши среди буйной зелени на высоком днепровском берегу полыхал огонь, словно сердце воина, отстоявшего свободу и честь этого бессмертного города.

Дорис и Генрих склонили головы, тихо шли, как бы остерегались нарушить покой этого клочка священной земли, подошли ближе к пламени, поднялись на широкие гранитные ступени и застыли.

По лицу дочери Ганса катились слезы. Она в эту минуту старалась ни с кем из нас не встречаться взглядами — казалось, даже стеснялась произнести слово, точно чувствовала за собой какую-то вину. Здесь, на величественной днепровской круче, среди густой зелени, могла бы вырасти площадь, где ребятишки играли бы, шумели, смеялись, пели. А вместо этого — теперь оказался скорбный памятник Неизвестному солдату, который отдал жизнь, чтобы спасти родную землю от чужеземного нашествия…

Негасимый огонь бушевал у подножья постамента. Дорис не могла оторвать от него глаз. Застыла на месте, словно решила так стоять долго-долго в почетном карауле…

Никто из нас не нарушал священного безмолвия. Все были так погружены в свои думы, что никто не заметил, как вершина каменного шпиля постамента озарилась розовым цветом: рассветная дымка льнула к земле…

…Вы редко встретите его праздношатающимся, идущим без дела по своей тихой, зеленой улице. Он вечно занят. Голова его полна маленькими и большими заботами. Целые дни на заводе, у неизменного станка или на рабочих собраниях и заседаниях. Вечерами он сидит за своим столом, отвечая многочисленным друзьям на письма. Или принимает гостей. То ему нужно сбегать в аптеку достать заболевшему одинокому однополчанину лекарство, а заодно помочь соседскому мальчугану из того же двора приготовить урок немецкого. То нужно починить утюг соседке, наладить еще кому-то пылесос или поехать в подшефный колхоз с рабочими завода помочь убрать урожай. Кроме того, приближается круглая дата с того памятного клятого дня, когда фашисты расстреляли в Меджибоже несколько тысяч женщин, детей, стариков, и нужно собрать своих земляков, чтобы отправиться туда, к братской могиле, поклониться праху жертвам фашизма…

Ему хочется в Меджибоже проведать старика Самсона, старенького пекаря и колхозного пасечника Ивана Заренко и его жинку.

Время идет быстро, и люди стареют, теряют здоровье — быть может, они нуждаются в его помощи?

Беспокойный он человек и ни к чему — ни к малому, ни к большому — не остается равнодушным. Все его волнует. Ко всему он имеет отношение, даже к тому, что какой-то нерадивый шофер-разгильдяй срезал буфером машины молоденькую березку, росшую возле дома…

Когда он отдыхает, когда спит — трудно сказать. В любую минуту готов прийти на помощь в беде каждому.

Пожилой человек с живыми, веселыми глазами, бодрый и жизнерадостный, он всегда по-военному подтянут, подвижен, энергичен и поныне еще выглядит молодым, словно прожитые тяжелые годы его совсем не коснулись…

120