Учитель из Меджибожа - Страница 33

— Что ж, это может быть… — кивнул головой толстяк. И перевел презрительный взгляд на стариков, прижавшихся к стене в смертельном испуге. Засунув парабеллум в кобуру, снова уставился долгим, изучающим взглядом на раненого.

О чем сейчас думал этот напыщенный воитель? Какие мысли теснились под его широким черепом, покрытым рыжеватой растительностью? Может, испытывал чувство благодарности к этому человеку за то, что он несколько минут назад не швырнул гранату и этим дал возможность обер-лейтенанту Эмилю Шмутце, командиру небольшой тыловой команды, квартирмейстеру, полувоенному, полуштатскому некадровому немецкому офицеру, сидеть здесь на лавке, быть живым, дышать воздухом. А может быть, этот истерзанный, обросший и окровавленный молодой человек с большими светло-голубыми глазами и русыми волосами напомнил ему единственного сына, студента из Франкфурта-на-Майне? Его, необученного военному делу, совсем недавно мобилизовали в армию и отправили на фронт. Кто знает, жив он или мучается где-то на чужбине, израненный, несчастный, как вот этот? Да, в самом деле, Эрнст Грушко чуточку похож на его сына… У обера сердце дрогнуло. Пожалуй, следует пока подарить ему жизнь. Но не будет ли это тяжким грехом перед рейхом и фюрером? Как-никак, молодой человек носит советскую форму. Он сражался против немцев и, будучи тяжело ранен, не сдался в плен, а до последней минуты держал гранату в руке и готов был убить вместе с собой его, Эмиля Шмутце. Может, это какой-то русский фанатик, коммунист?

Толстяк достал сигарету, закурил, чувствуя на себе пристальные взгляды троих солдат, — они стояли у дверей по команде смирно, готовые в любую минуту выполнить волю своего обера.

Илья лежал на подушке, тяжело дышал, глядя на задумчивого толстяка. Он понимал, что решается его судьба. Одно слово, один взмах руки — и солдаты поволокут его в сад, пристрелят. Или отнесут в госпиталь… Кто знает, о чем думает немецкий обер-лейтенант Эмиль Шмутце.

Но тот решил пока оставить его в живых. Как-никак, фольксдойч! Отлично знает немецкий язык. Пусть, если, конечно, он выживет, побудет в его команде. Он не знает ни единого слова по-русски, и этот Эрнст сможет быть его переводчиком. Как бы там ни было, расстрелять его он всегда успеет. Кроме того, Эмиль Шмутце не такой уж ярый эсэсовец. Он просто резервист. Ему поручено возглавить так называемую форкоманду — в ее обязанности входят не штрафные акции на оккупированной территории, а обеспеченна передовых частей — вернее, одной из частей— квартирами, баней, отоплением, освещением, ремонт дорог, мостов, подготовление могил и гробов, а также надгробных крестов для павших немецких солдат и офицеров нижних чинов. Людей ему дали в обрез, а работы у него невпроворот. В его команде наряду с немцами — австрийцы. Кроме того, несколько десятков русских военнопленных, они выполняют все черные работы. Так пусть и этот Эрнст крутится возле них, если он, конечно, выживет. К тому же он сможет быть и переводчиком. Не русский же швайн, а, как-никак, фольксдойч из Энгельсштадта, из колонии «Нойлебен». В его жилах течет какая-то частица немецкой крови.

Заметив, как парень мучается, как страдает от боли, обер приказал своему солдату вызвать сюда из колонны доктора.

Спустя несколько минут в избу влетел высокий, сухой, как жердь, врач с тяжелой медицинской сумкой на плече. Взглянул на своего начальника — не ему ли должен оказать помощь? Но когда тот кивнул на раненого русского, которому он и должен помочь, брезгливо скривился. Не лучше ли этому швайну пустить пулю в лоб?.. Но приказ есть приказ. И врач обязан выполнять приказания начальства. Положив сумку на стол и подозвав двух санитаров, он приступил к делу.

Снял с его ран грязное, окровавленное тряпье, чем-то смазал, перевязал свежими бинтами и приказал притащить носилки, чтобы перенести раненого в другой конец деревни, где в густом саду поставлено несколько палаток с красными крестами на крышах (там на маленьких походных койках уже лежало несколько немцев).

Часа через два, когда обер сидел в прохладной избе в нижней рубахе, совсем как в мирное время, и приканчивал из огромной сковороды яичницу с салом, запивая молоком, вошел длинноногий врач. Вытянувшись в струнку, доложил, что операция сделана, из головы вытащили осколок величиной в пять сантиметров.

Обер кивнул, не поднимая глаз. Представитель славной немецкой медицины понял, что ему следует отправиться ко всем чертям и не мешать.

Врач выскочил из избы как ошпаренный. Усвоил одно: он обязан быть внимательным к раненому и сделать все, чтобы тот не сыграл в ящик. Если уж сам обер приказал спасти его, стало быть, так надо.

Сколько прошло времени с тех пор, как длинноногий доктор-коновал вытащил осколок, и сколько времени он проспал после наркоза, Илья Френкис из Меджибожа, — вернее, фольксдойч Эрнст Грушко из Энгельсштадта, — не мог себе представить. Он чувствовал, что его тело — точно сплошная рана.

С большим трудом раскрыл глаза и увидел, что лежит на чистой койке, а над ним висит брезентовая покрышка. Рядом такие же перебинтованные люди. Только разговаривали они негромко на немецком языке и посматривали в его сторону, желая поскорее узнать, что это за человек и какими судьбами попал сюда.

Как Илья-Эрнст ни напрягал память, как ни старался припомнить, где он находится и как очутился вместе с немцами в этой палатке, ничего не получалось. Каким образом судьба забросила его сюда, и он лежит рядом с вражескими солдатами, теми самыми, против которых так отчаянно сражался, — уму непостижимо. Подчас ему казалось, что это какой-то дикий бред.