Учитель из Меджибожа - Страница 110

110

Все время перед глазами, словно живая, стояла бедно одетая, измученная горем и голодом, страхом и тоской скромная, добродушная Клава, ее болезненный брат Вася. Не только его вырвал из лап смерти Илья, а многих молодых и пожилых крестьян, обреченных на муки, на гибель. Перед глазами неотступно мерещилась добрая труженица бабка Ульяна — она сперва встретила его враждебно, а потом полюбила словно родного сына и называла не иначе, как «добрый немец». И на всю жизнь запомнилось: когда он покидал ее избушку, прощался с нею, расплакалась, трижды поцеловала его и пожелала выжить в этой страшной войне, вернуться целым в родной город.

Многое из пережитого пришло ему теперь на память. А самое главное, запомнились последние слова бабки Ульяны: «Боже мой, сынок, ты покидаешь нас, несчастных. Кто же теперь защитит от проклятых супостатов, когда тебя здесь не будет?!»

Несколько дней ходил он под впечатлением полученного письма. Товарищи по работе не могли понять, что с ним случилось, почему он так взволнован.

Никто еще не видел его здесь удрученным, грустным. Все любили Илью за жизнерадостность, за то, что человек никогда не расставался с остротой, шуткой, не сходила с его лица улыбка; так что же с ним творится в эти дни? Что нашло на него, — окружающие не могли понять. Он не отваживался рассказать товарищам о полученном письме. Только попробуй, поведай людям, что ему написали, тогда наверное насядут и придется все рассказать. А этого так не хотелось! После того, как он пришел сюда, на завод, никому не рассказывал о себе и никто не знал, что он делал во время Отечественной войны. И теперь он растерялся. Ведь придется пойти к директору попросить на недельку отпуск, поехать в Николаевку, к друзьям, которые с таким нетерпением ждут его. А значит, вынужден будет рассказать, чем вызвана поездка. А если Данила Петрович узнает, это ни для кого уже не останется секретом: непременно прибегут из редакции многотиражки, из комитета комсомола, потребуют встречи, попросят выступить, рассказать о войне, о себе…

И Илья ломал себе голову: как получить отпуск незаметно, чтобы никто не узнал, куда его приглашают и зачем.

Прошло еще несколько дней, и жена встретила его с новым письмом. Теперь уже вела себя не так, как в первый раз, зная, что будет еще много, много подобных посланий.

Не раздевшись, он посмотрел на конверт и широко улыбнулся.

«Привет из Кривого Рога! — пробежал глазами первую строчку. — Привет от Василины Ивановны…» Стал читать размашисто написанные слова на листке из ученической тетрадки. Напрягая память, вспомнил колхозницу из небольшого села рядом с Кривым Рогом, где он был короткое время на постое. Это письмецо читал Илья с волнением, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза.

«Здравствуйте, дорогой товарищ Илья. А лучше всего я вас буду называть по старой привычке: Петр Лазутин. Сколько уже прошло с тех пор после наших страшных мук! Я еще помню, как Вы с несколькими ребятами поздно ночью у нас в клуне зарезали корову, а мясо отправили в лес, партизанам. И муку мололи для наших родных мстителей-партизан. В какой опасности Вы тогда находились! А кто из тех ребят, которые помогали Вам, остался в живых? Напишите ответ и сообщите, как живете, как Ваша семья. Я живу в Кривом Роге. Теперь работаю на базе номер 17. Дочь проживает далеко от меня, а сын служит в армии, танкист, сержант. У меня склероз сердца после всех страданий и мук, которые я перенесла за эту проклятую оккупацию…»

Илья читал эти корявые буквы, написанные неуверенной рукой старой женщины-колхозницы, и думал: ради таких добрых, задушевных людей со столь благородным сердцем и живой памятью стоило бороться, страдать, рисковать жизнью!

Он еще не успел ответить на письмо Василине, как прибыло еще одно из села Ружавка, что неподалеку от Умани, где он со своими товарищами когда-то «строил» железнодорожную ветку. Илья ломал себе голову — никак не мог постичь, как люди нашли его. Откуда узнали, что он жив? Ведь после того, как он встречался с ними, столько воды утекло, такой сложный и тяжкий путь он после этого прошел, столько крови еще пролил!

На сей раз, оказывается, писала дочь Игната Бравца — Люба, которую намеревались в ту пору отправить в Германию на каторгу, и он, Петр Лазутин, «добрый немец», выручил ее. Она теперь обращалась к Илье не только от своего имени, но и от имени отца и многих жителей Ружавки, которые, оказывается, до сих пор хорошо его помнят и с нетерпением ждут в гости, — его, как пишет Люба, «встретят точно родного брата».

Какие чудесные люди! Как хорошо, что судьба свела его в страшные годы войны именно с такими! И волнение охватывало Илью все сильнее, сердце тревожнее билось.

«Добрый день, уважаемый Илья Исаакович! С сердечным приветом обращаются к тебе твои бывшие хозяева Гнат, Даша Архиповна и Люба!

Извини, что будем тебя называть так, как привыкли, — Петром. Петр! Мы очень взволнованы и счастливы, что ты жив. Еще во время войны получили твой треугольничек с адресом полевой почты. Как мы были рады, когда пришла эта весточка! Ответили, как положено, но ответа не получили, не знали, что с тобой и где ты. Часто, очень часто говорили о тебе. Вспоминаем тот счастливый вечер, когда ты нам принес газету (забыла ее название) и мы впервые увидели своего советского бойца на картинке. В погонах. Потом после этого часто приходилось закрывать двери, завешивать окна и читать советские известия с фронтов. А читать такие газеты на оккупированной территории, где свирепствовали фашисты, было смертельно опасно, но и великая для нас честь и радость.

110